Случай из 1947 года: пока сотрудник службы очистки из жилкомхоза ловил возле рынка очередного пса, юродивый паренек лет 17-ти отомкнул крючок и выпустил из клетки уже пойманных. А сам залез в будку и оттуда лаял. Вернувшийся собаколов хотел его вытащить и избить, но народ поднялся.
У каждого юродивого своя судьба. Они есть в любом городе и, как странно ни прозвучит, вносят свой колорит. Брест не был исключением. Здесь имелись свои городские сумасшедшие, тихие и буйные. Для последних при Польше имелся «дом варъятув» на улице Тургенева (после войны в здании разместили шестую школу), а в советское время, в 1946-м, открыли психиатрическую больницу, под которую отвели бараки в предместье Волынка.
«Тихих» знали в лицо. Обижать таких в народе считалось грехом. Один стоял с палкой на перекрестке бульвара и Пушкинской и все время что-то выкрикивал, другой ходил по Советской – ну ходит себе и ходит…
На улице Шпановецкой жил Костя Пу, такое дали прозвище. Любил подняться на Кобринский мост и, размахивая рукой, «передавать по радио». Выкрикивал: «Га хлеб! Га мука! Га Москва! Га Будапэшт! Га Варшава! Га Берлина!» Никто не знал, означает ли что-то это «га», или оно просто для связки. Громко выкрикивал, было слышно в Шпановичах и на Журавлинке. Люди посмеивались: дает Костя…
Брест маленький, до моста, тишина кругом, разве что загудит паровоз – и тут «радио». Прохожие добродушно спрашивали:
– Ну что, Костя, передал?
– На всю Европу! – с гордостью отвечал он, такое внимание ему очень нравилось. Был безобидный, никого не трогал.
Иное дело Петя по прозвищу Люберман – глухонемой лет тридцати-тридцати пяти, его боялись. Пугал девчат, те опасались ходить по Шпановецкой. Бродил по кладбищу, разбивал фотографии. Мог долго с забора наблюдать, как люди шли на базар и с базара – тихо сидел, а потом как заверещит или швырнет чем-нибудь, можно было получить разрыв сердца. Перед войной его забрали в сумасшедший дом.
В районе Куйбышева в квартале бывшего гетто в 50-е годы жила Бэба, девушка лет двадцати двух. Густые вьющиеся волосы, волоокие карие глаза, худенькая, нос с горбинкой – она могла быть красавицей. Но отпечаток душевной болезни сразу угадывался в лице. Речь была нарушенная, нечленораздельная. Имя это было или прозвище, никто не знал, дети дразнили: «Бэба! Бэба!» – она всегда находилась в прострации.
Ее семью немцы убили у нее на глазах – не скажу, в Бресте или где-то. Девочку приютила чужая семья.
Когда квартал пошел под снос, Бэба стала жить на Набережной. Сидела на скамеечке и на удивление не старилась, оставалась будто замороженная. Через какое-то время братья забрали ее в Америку.
Василий САРЫЧЕВ
Хотите оставить комментарий? Пожалуйста, авторизуйтесь.