Мое детство попало на время, когда все читали художественную литературу. В кругу моих родителей увлекались Алексеем Толстым, Генриком Сенкевичем, братьями Стругацкими, Валентином Пикулем…
Хемингуэй советской интеллигенцией был возведен в культ. Это было немножко смешно, но в каждой уважающей себя квартире стоял портрет Нобелевского лауреата. Ну, собственно, не портрет, а обыкновенная фотография – бледная от множественных копий, которые перефотографировали друг у друга. Эрнест Хемингуэй с его неизменной трубкой играл роль камертона, указывая всякому входящему – в доме читают. Тоненькая книжечка «Старик и море», за которую он получил Нобелевскую премию, хранилась в обложке – изданная на русском в бумажном переплете, она рисковала быстро обтрепаться.
На этом фоне в мою детскую память врезался фрагмент, кажется, «Международной панорамы» – программы, которую в те годы не пропускали. Речь шла о большом ученом-химике – то ли из США, то ли из Канады. Говорили о нем исключительно в высоком стиле – человек заслуженный. На основе его фундаментальных открытый были сделаны серьезные прикладные изыскания. Но журналист признался: перед тем, как задать ученому вопросы, его предупредили: «Только не спрашивайте имя его любимого писателя. Он ничего не читает – некогда». Действительно, советские журналисты грешили таким вопросом. Просто для наших людей с образованием он был естественным: скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты.
В 90-е книга перестала иметь сколь-нибудь важное значение при определении статуса собеседника. Сначала, правда, в кругах мыслящих людей распространилось новое видение печатного слова – оно должно нести конкретное знание. Человек читающий обратил свое внимание на научно-популярную литературу – ту, которая могла бы помочь в карьерном продвижении. А художественное слово превратилось в «ненужное чтение» – какие-то выдуманные историйки про несуществующих людей. Мы и не заметили, как в новом обществе истаяло сочувствие к несчастной Анне Карениной. Один из «хорошо продвинутых» людей убеждал меня, что Толстой был не прав: «Ну подумайте, какая женщина уйдет от богатого человека к тому, кто на социальной лестнице стоит ниже?»
Сегодня неловко видеть топовых лиц в театре, когда они рукоплещут бездарным спектаклям, восхищаются безвкусицей и называют «классными» откровенно слабые работы. Когда с благоговением встречают актерских «звезд», попавших в тупую антрепризу сугубо ради легких денег. И тут же с кривой усмешкой принимают настоящий талант – особенно, если он не укладывается в стандарты реалистичного искусства. Социалистический реализм давно почил в бозе, но выйти за рамки восприятия «что вижу, то пою» сумел не каждый.
Еще юмор, когда взрослые дяди и тети в кино или театре с горящими глазами следят за сюжетом из школьной программы. Понимаю, было некогда читать: спортивные соревнования, репетиция торжественной линейки, подготовка к флешмобу в преддверии сбора урожая лишили возможности ознакомиться с классикой вовремя. Все постигалось в кратком изложении. Вот и смотрят «Ревизор» с внутренним вопросом: разоблачат Хлестакова или нет? Переживают за парня – все-таки небесталанный, разворотливый. Но классики не писали «сюжеты». Светила художественной литературы учили понимать и принимать Человека. Во всем его прекрасном несовершенстве.
В какой момент произошла гуманитарная катастрофа, или для нее понадобились годы? Эта невозможность понять условность театра, отличить хорошие стихи от «нескладушек», увидеть гармонию в уличной инсталляции, принять нестандартную архитектуру, слушать музыку не в три аккорда – эта невозможность не так безобидна, как кажется. Двухмерная плоскость восприятия искусства – это плоскость восприятия жизни.
Мы попали в сложный исторический замес, за три года независимо от возраста прожили полжизни. (Как когда-то пожилые фронтовики говорили: жизнь разделилась надвое – война и остальные годы.) И вот сегодня обнажился факт: общество требует от нас примитивного, «черно-белого» ощущения происходящего, люди не выросли за свою многовековую историю – цивилизация принесла только обеспечившие комфорт игрушки. Вдруг оказалось: надо твердо определиться с любовью к «своим» и «чужим», провести черту по всем близким и дорогим сердцу – одноклассникам, однокурсникам, коллегам, друзьям и даже в семейном кругу.
Кто не с нами, тот против нас. Но мир вокруг – сложный и многомерный, и, независимо от конъюнктуры дня, он требует многомерного представления о нем. И, если мы люди, – с позиций добра, милосердия, понимания, сострадания… Сострадания, наверное, в первую очередь – для того, чтобы в испытаниях мы не потеряли себя. Прежде – себя. И, конечно, родных и близких.
Татьяна ШЕЛАМОВА
Хотите оставить комментарий? Пожалуйста, авторизуйтесь.