15 ноября Брест посетил доктор медицинских наук, профессор Василий Каледа. Василий Глебович – заместитель директора научного центра психического здоровья Российской академии наук, ведет курс психиатрии в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете, профессор пастырского богословия, врач-психиатр. Является ведущим российским специалистом в области юношеской психиатрии и руководителем соответствующей научной школы.
Кроме того, Василий Глебович – внук священномученика Владимира Амбарцумова, сын легендарного пастыря протоиерея Глеба Каледы, профессора геолого-минералогических наук, рукоположенного в 1972 году как тайного священника. Отец Глеб был известнейшим духовником и одним из лидеров московской интеллигенции своего времени, написал несколько православных бестселлеров («Записки рядового», «Домашняя церковь», «Библия и наука о сотворении мира»), воспитал вместе с матушкой Лидией Владимировной шестерых замечательных детей. Кстати, протоиерей Глеб Каледа имеет белорусские корни, родом из Минской области, а его отец Александр Васильевич окончил Жировичскую духовную семинарию. Заслуженный врач Республики Беларусь Василий Иванович Каледа — двоюродный брат Глеба Александровича.
По дороге в Брест Василий Глебович посетил место жизни и упокоения своего прадеда Василия Пантелеймоновича Каледы в деревне Лешня Копыльского района Минской области. Василий Пантелеймонович был военным фельдшером, участвовал в освобождении Балкан, потом долго работал фельдшером на Минщине, составил атлас лекарственных растений своего края.
Предлагаем вниманию читателей интервью с его знаменитым потомком. В нашем городе профессор Василий Глебович Каледа встретился со священниками Брестской епархии и выступил перед ними с лекцией «Пастырская психиатрия: вызовы современности».
– Помните ли Вы день рукоположения Вашего отца? Как Вы, пионер, восприняли тот факт, что Ваш папа теперь – тайный священник?
– Мы были воспитаны в христианской вере с детства, на момент рукоположения отца мне было 9 лет. Папа был рукоположен в 1972 году своим духовным отцом митрополитом Ярославским и Ростовским Иоанном (Вендландом) в епархиальном домашнем храме. При этом не присутствовал никто из посторонних, только владыка Иоанн и папа. Мы, младшие дети, конечно, ничего об этом не знали.
Первую домашнюю литургию папа совершал в Лазареву субботу, нас на богослужение не пригласили, мы пошли в школу. Но на Пасху мы с сестрой должны были впервые ехать в храм на ночную службу. Среди ночи нас разбудили. Я сонный пришел в папин кабинет, который, будучи изолированным от других квартир, стал нашей домашней церковью. Отец стоял в углу комнаты, обращенный к иконам. На нем была серая фелонь – четырехугольная материя с крестом красного пасхального цвета и красной лентой по периметру. Через какое-то время папа обернулся к нам, благословляя. И я увидел, что на груди у него большой крест, это была копия древнего креста ХVI века. Мама представляла собой хор в одном лице. Уже было понятно, что идет литургия, папа дает священнические возгласы. Через какое-то время он обернулся к нам и спросил: «Вы поняли, что происходит?» Мы понимали. Потом, конечно, нам объяснили, что мы никому об этом не можем рассказывать.
– Трудно было молчать?
– В нашей семье все помнили 30-е годы, знали, что наш дедушка священномученик Владимир Амбарцумов был арестован и погиб за веру. Сейчас нам известно, что он расстрелян на Бутовском полигоне, а тогда мы, дети, молились так: «Господи, дай нам узнать, как погиб дедушка Володя». Поэтому к запрету родителей отнеслись с полной серьезностью.
В течение 18 лет папа совершал домашние богослужения. Для нашей семьи, для воспитания детей это имело огромное значение. Мы, мальчики, помогали за литургией, наполнялись духом православной молитвы, что, конечно, сыграло огромную роль для нашей дальнейшей жизни. Каждое воскресенье, когда совершалась служба, кто-то из нас вставал пораньше, завешивал окно, чтобы звук не распространялся. На кухне открывали форточку, включали радио, чтобы тот, кто идет мимо, слышал звуки радиостанции, а не слова молитв и духовные песнопения. Престольным праздником нашей домашней церкви был день всех святых в земле Российской просиявших.
– Ваши родители воспитали прекрасных детей – глубоко верующих, выдающихся в профессии. Сергей – геолог, Иоанн – священник, настоятель храма Троицы Живоначальной у Покровских ворот, Александра – врач-терапевт, Кирилл – священник, настоятель храма Новомучеников и исповедников Российских на Бутовском полигоне, кандидат наук, Мария (игуменья Иулиания) – настоятельница Зачатьевского ставропигиального женского монастыря, Вы – врач, доктор медицинских наук. В чем секрет?
– Один из журналистов, который готовил к печати биографию отца Глеба, написал, что мы, дети, воспитывались в строгости, была система жестких ограничений и т. д. Это не так. Было четкое понимание, что есть самое важное и есть недопустимое. Были усвоены эти главные вещи, а в остальном родители воспитывали нас в свободе.
Помню, подростками мы слушали какую-то современную музыку, зашел папа и сказал: «Мне эта музыка не нравится». Это было высказано как точка зрения, из папиных слов не вытекало, что мы больше не должны ее слушать. Хотя сам отец любил классическую музыку, он понимал, что есть специфические подростковые интересы, общение со сверстниками. Ограничения, конечно, были, но они касались самых главных вещей. А этот вопрос папа не считал важным. Мы повзрослели, переросли эти увлечения, и никто больше к подобному не возвращался. То же самое и в других сферах. Папа понимал, что подростки любят красиво одеться, иногда стремятся «повыпендриваться» во внешнем виде. Кто-то из нас модничал, насколько позволяли средства, и никто из родителей никогда не делал нам по этому поводу замечаний. Та же рассудительная свобода соблюдалась и в наших отношениях с ровесниками. Каждому из детей в свое время было сказано: выбери одного-двух друзей, и можешь приглашать их домой. А приводить домой весь класс, пожалуйста, не надо, чтобы дом не превращался в проходной двор.
Родители были для нас примером, на который хотелось ориентироваться. У папы в научной жизни бывали сложности. И потом, когда в моей научной карьере возникали трудности, я четко понимал, что если мой папа их преодолел, то и я тоже должен.
Ну и как врач должен признать, что важнейшим фактом является наследственность. У наших родителей были замечательные предки, мы знаем наших дедушек и бабушек, прадедушек и прабабушек, и пра-пра-пра дедушек на глубину многих поколений. Все это были люди очень интересные, сильные, цельные. Кроме воспитания в христианской культуре, приобщения к традиции, родители передали нам гены этих очень достойных людей, которые на протяжении столетий служили Богу, Отечеству и людям.
– Занимаясь юношеской психиатрией, Вы называете утрату смысла жизни одним из маркеров, требующих обращения к психиатру. С другой стороны, вспоминается высказывание одного из наших преподавателей по психологии: «Тот, кто не прошел в юности экзистенциального кризиса, – еще не вполне человек». Мы знаем, что многие выдающиеся люди очень тяжело переживали этот юношеский кризис. Взять, к примеру, игумена Никона (Воробьева). После первого курса бросил институт, находился на пороге самоубийства. Уже у последней черты взмолился Богу: «Господи, если Ты есть, откройся мне!». Господь открылся, будущий отец Никон посвятил Ему всю жизнь. В итоге мы знаем старца Никона. А если бы его показали в этот критический момент психиатру, назначили лечение, смягчили остроту кризиса? Большой вопрос, получили ли бы мы великого духовника ХХ века, воспитавшего многих монахов, профессоров и священников? В лекции Вы подчеркивали, что психические проблемы не препятствуют духовной жизни человека. Но вот само медикаментозное лечение, приглушая личностные проблемы, насильственно сглаживая болезненные, но уникальные черты личности, не уменьшает ли духовный потенциал человека?
– Вопрос, который вы задали, очень интересный и очень тонкий. Действительно, в юношеском возрасте у любого человека с развитым интеллектом встает вопрос о смысле жизни. И даже если человек растет в верующей семье, регулярно ходит в церковь, все равно на каком-то этапе он должен переосмыслить веру, к которой принадлежит, и вера его родителей должна стать его собственной верой. Или не стать. На этом этапе и возникают экзистенциальные вопросы о смысле жизни, и это вариант нормы. Но бывает так, что этот кризис проходит очень остро. Экзистенциальные депрессии бывают очень тяжелыми и очень опасными в плане самоубийства. Вы привели пример отца Никона, здесь все закончилось хорошо, но так бывает не всегда, поэтому психиатры, видя человека, который находится в остром кризисе утраты смысла жизни, очень остерегаются этих состояний. Лучше, чтобы это происходило более плавно, более постепенно.
– Но, наверное, у человека должно быть право на экзистенциальную тоску, иначе, оказывая медикаментозную помощь каждому чрезмерно загрустившему подростку, мы неизбежно снизим творческий и духовный потенциал общества.
– Да, в нетяжелой депрессии человек становится глубже, интереснее. В народе часто подмечают, что все, что человек выплакал, выстрадал, делает его лучше. Это действительно так. Но это работает, пока не мешает человеку жить. Одна моя пациентка, склонная к депрессии, регулярно обращается за медикаментозной помощью. При этом она говорит: это состояние очень значимо для меня, я в нем острее воспринимаю мир, глубже чувствую Бога, но я не могу работать, не могу ухаживать за своими детьми. Поэтому она приходит лечиться, так как ей нужно растить детей.
– А как Вы относитесь к идее фильма «Игры разума» про Джона Нэша, лауреата Нобелевской премии, страдавшего шизофренией? Очень красивый сюжет, когда Нэш, поняв, что болен, через какое-то время научился отделять галлюцинации от реальности и таким образом смог жить со своей болезнью, не прибегая к жестким лекарствам, смог продолжать работать, заниматься наукой… Возможен ли в реальности такой метод лечения шизофрении?
– Нужно понимать, что это все-таки кино. Джон Нэш действительно страдал шизофренией и галлюцинациями, но слуховыми. Понятно, что в фильме сложно было бы показать слуховые галлюцинации, поэтому сценарист и режиссер сочинили зрительные, которые можно зрелищно обыграть. Действительно, у некоторых больных даже после лечения сохраняются галлюцинации, и очень важно, чтобы люди научились с ними жить. Не обращать на них внимания, отделять реальность от голосов. Такая методика есть и нами применяется.
– Затронем менее драматические случаи. Моя знакомая ругает сына, увлекшегося средневековьем, говорит об «идее фикс», грозит отвести к психиатру. Других нарушений, кроме чрезмерного увлечения историей, у мальчика не замечают. Вообще диагноз «идея фикс» существует в психиатрии?
– В психиатрии нет такого понятия, но есть диагноз «сверхценное расстройство». Сверхценный интерес. С одной стороны, когда у человека сверхценное увлечение, это неплохо. Подросток увлекается музыкой, литературой, и для него это очень важно. Юноша одержим историей, ездит по историческим местам, записывается в клубы, надевает костюмы эпохи. Все это само по себе замечательно. Это увлечение, которое может в будущем стать делом жизни, профессией. Но если это диагноз, всегда присутствует слово «расстройство». Это надо различать. Критерием является то, что болезненное увлечение охватывает всего человека, занимает доминирующее место, нарушает его социальную адаптацию и мешает основной жизненной деятельности. Если школьник перестает уделять внимание занятиям в школе и полностью переключается на средневековье, никого не слышит и не воспринимает, то это уже ненормально. Как говорил один из православных подвижников, самое главное дело в твоей жизни – это то, которое ты делаешь в данный момент. Главная обязанность у школьника – учиться в школе, у студента – университет. Мой папа говорил своим духовным детям, что если вы в этом семестре проходите марксистско-ленинскую философию, то на данном этапе самое главное для вас – добросовестно ее изучать. И он не шутил. Он нам рассказывал, что, когда студентом по долгу учебы изучал марксизм, у него возникали по этому поводу очень интересные мысли. В противоположной мировоззренческой парадигме, но тем не менее.
Беседовала Юлия ЛОГАШЁВА
Хотите оставить комментарий? Пожалуйста, авторизуйтесь.