О том, что происходило за пятнадцать лет до его рождения, Михаил Карпук слышал от отца. Беженство 1915 года мало чем разнилось в прифронтовых губерниях. В высоковских деревнях – местах Карпуков, – как и везде, вели агитацию попы с амвонов, страшившие паству, что надвигающиеся германцы будут насиловать женщин, отрезать груди, а мужиков в кандалах отправлять в рабство. Кому не хватило, в час икс доступно дообъяснили казаки – наряды по селам торопили людей и запаливали хаты.
Началось большое переселение, были запружены все дороги, уже разбитые и затоптанные военными и гражданскими. Правительство придумало, как народ с насиженных мест снять и как принять в России, но до эшелонов все лилось самотеком.
Огромная масса людей двигалась на восток вместе с подавленными, разбитыми частями, а оттуда шел встречный поток – обозы, подвозившие амуницию, продовольствие, и новое пушечное мясо. Колодцы и криницы были вычерпаны до дна. Люди где только встречали, брали стоялую воду и даже не дожидались, чтобы осела муть. Немудрено, что в дороге переселенцев косили дизентерия и тиф.
Дороги вели на Барановичи, крупный железнодорожный узел, где беженцев ждали эшелоны. На подъезде трехлетний Коля (лет через двадцать он будет служить срочную в Войске Польском в крепости Бреста-над-Бугом), увидев солдат, с телеги и выпалил:
Ура, ура, ура!
Идем мы на врага
За матушку-Россию,
За батюшку-царя!
Один из солдат вышел из колонны и дал малышу замусоленный кусок колотого сахара синюшного оттенка, такой ему вышел гонорар.
Домой они вернутся лишь спустя семь лет, когда охвативший челябинские края страшный, до каннибализма, голод доползет до станицы Еткульской, где осела семья. Вокруг воровали детей, в стоившем на рынке больших денег бульоне можно было найти не разварившиеся пальцы…
И отец, продвинувшийся в челябинском отделении железной дороги и уже готовившийся принять дела начальника конторы передачи, решил возвращаться домой, благо такая возможность еще имелась.
На родине, на заросшем бурьяном погорелье в деревне Мыкшицы (полтора километра от Высокого – главу иллюстрирует картина уроженца местечка художника Юзефа Харитона), вбили колышки и начали с нуля…
Глаза боятся, руки делают. Помалу обжились, восстановили хозяйство, обросли дружбами. Прибавилось детей – сыновей стало четверо, последний родился в 1930 году. Этот четвертый и есть Михаил Карпук, наш рассказчик.
Из довоенных отцовских знакомых Мише запали Гирш и Лейба. По прошествии десятилетий он поймет, что по этим взаимоотношениям можно изучать историю, а тогда, в детстве, было нестерпимо жаль отца, потрясла его сокрушенность.
А дело было так. Гирш торговал в Высоком мануфактурой, Лейба держал цукерню. Они приезжали к отцу за овсяной мякиной – видно, подмешивали лошадям. Не просто покупатели – добрые знакомые, они приглашались хозяевами к столу, поднимали чарку.
В 1939-м с приходом советской власти отношения изменились. Лопнули, но отец это понял не сразу – тем больнее вышло. Командиры, квартирмейстеры, ездовые, замелькавшие по местечкам вперед войск – все кто с транспортом – видя у Гирша свободно лежавшее полотно, брали рулонами не торгуясь, бросали в кузов и ехали дальше. Так повелось, что в Советской России отрезы считались в народе мерилом достатка. Гирш и другие владельцы лавок потирали руки: пришел праздник так праздник.
Так получилось, что в разгар этого счастья Мишин отец, находясь в Высоком, зашел в лавку справить матери небольшой отрез. Гирш предложил подождать: видишь как торговля пошла!
Отец понимающе отошел, стоял покорно в сторонке, пока ноги не устали, тогда лишь решил напомнить о себе. Тут Гирш и вызверился: «Слушай, что ты тут путаешься! Ты, мужик, сидишь уже в мешке, осталось только завязать!»
Крестьянин ушел как оплеванный, поразила его перемена. «Вместе ведь за столом сидели», – обескураженно твердил жене.
А потом оказалось, русские расплатились не деньгами, а облигациями – красиво оформленными, но пустыми бумажками. Гирш, когда понял, охал и причитал: «Надули командиры! Гвалт! Гвалт!»
Отец с ним больше не знался, о чем Гирш вряд ли сожалел. Связь с былой клиентурой в условиях отсутствия поставок и вытеснившей частника госторговли стала не нужна. Условия поменялись, надо было встроиться в новую жизнь. Быстрее – лучше: кто сориентировался, начал усиленно учить язык и искать теплые места, которых хватает при любой власти. Часть вчерашних торговцев стали крестьянину тем более не ровня.
А в 1941-м оно вон как повернулось.
(Продолжение следует)
Хотите оставить комментарий? Пожалуйста, авторизуйтесь.