На 91-м году жизни умер защитник Брестской крепости Петр Котельников
В 1940 году в местечке Слобудка под Пружанами разместился 44-й стрелковый полк майора Петра Гаврилова, прибывший с финской войны. Мирное время с его смотрами и шагистикой ставило перед командирами другие вопросы, и майор командировал лейтенанта Василия Ушакова в станицу Константиновскую Ростовской области с предписанием отобрать в тамошнем детском доме мальчиков в музыкантский взвод. Конечно, можно было найти трубачей и поближе, но комполка в детали, надо думать, не вдавался и просто поставил задачу, а лейтенант был не то родом из Константиновской, не то учительствовал до армии в этом самом детдоме.
В станице лейтенант отобрал пятерых: Власа Донцова и Степана Аксенова, которые заканчивали школу, и подростков Володю Казьмина, Володю Измайлова и Петю Котельникова (на фото), все они играли в духовом оркестре детского дома. В Слобудке их прикрепили к музыкантскому взводу. Ребятам пошили форму, усилили рацион деревенским парным молоком. Появились и воинские обязанности: мальчики репетировали марши, заступали дежурными сигналистами, изучали устройство винтовки, но при этом продолжали заниматься в обычной общеобразовательной школе. И когда в марте 1941 года дивизию передислоцировали в Брест, полковых воспитанников оставили в Слобудке заканчивать учебный год и приставили к ним рядового Белова, который в оркестре играл на басу. Лишь в конце мая юных трубачей отпустили догонять полк, расположившийся в северо-западной части кольцевой казармы Брестской крепости.
Петр Павлович Котельников симпатичен уже тем, что не стремится приписать себе действия, мало характерные для 12-летнего мальчика, только-только окончившего пятый класс и учившегося играть на альте. Он исключителен, как свидетель событий, и бесхитростный его рассказ перевесит десяток клишированных воспоминаний, усилиями литераторов больше похожих на заклинания.
Поскольку событиям в осажденной крепости мы уделили немало внимания, сосредоточимся на том, что приключилось с воспитанниками дальше. Из воспоминаний Петра Котельникова, записанных автором в мае 2008 года:
«Мы, пятеро мальчишек-воспитанников полков из Брестской крепости, оказались в лагере в Бяла-Подляске. Володя Измайлов, с которым мы ходили вместе в пятый класс, и семиклассник Володя Казьмин числились в штате 44-го стрелкового полка, Петя Клыпа и Коля Новиков — ребята из музыкантского взвода 333-го стрелкового полка. Казьмину и Клыпе было по пятнадцать лет, нам с Измайловым — по двенадцать. Еще были Влас Донцов и Степан Аксенов — они окончили школу и через год должны были служить действительную, но в лагере Влас, который был комсомольцем, попросил нас не выдать его.
Мальчишек нашего возраста, вероятно, отпустили бы, как отпускали плененных в крепости женщин, но мы были в форме, которой так гордились, только уже без петлиц.
Лагерь представлял собой большой участок в поле на окраине города, огороженный высоким забором из колючей проволоки; через сто-двести метров стояли вышки с пулеметами. В темное время территория освещалась прожекторами. К проволочному заграждению было запрещено приближаться даже днем. По тем, кто подходил к проволоке или пытался сделать подкоп, охранники открывали огонь без предупреждения.
Военнопленные сюда прибывали тысячами, и их продолжали вести колонну за колонной. Вероятно, это было что-то вроде пересыльного пункта.
В лагере также находились уголовники, бывшие заключенные. Они собирались в группы и, случалось, издевались над пленными.
Колючая проволока разбивала лагерь на сектора, перейти из одного в другой было нельзя. Посредине лагеря стояла сколоченная из досок будка размером 2 на 3 метра. В ней разместили советского генерала. Брюки с лампасами, а гимнастерка — солдатская с петлицами пограничника. Будка была дополнительно отгорожена от всех колючей проволокой, к генералу не подпускали.
Мы обратили внимание, что ежедневно небольшие группы пленных из тех, кто покрепче, по 10–15 человек выводят на работы. Пытались к ним пристроиться, но на пропускном пункте нас прогоняли. Однажды мы прознали, что немцы будут куда-то выводить большую колонну…»
На открытых платформах немцы со станции Брест-Центральный отправляли в конце июня 1941 года на польскую сторону в Бяла-Подляску раненых красноармейцев и командиров. Под охраной конвоя за Буг ушло несколько небольших эшелонов, по 5-6 открытых платформ.
Наблюдали за этим в основном местные жители: командирские жены старались не показываться на людях без нужды. Прохожие или зеваки, случалось, узнавали на платформах постояльцев, квартировавших до войны у соседей или знакомых, и по «беспроводной почте» из уст в уста весть долетала до советок, те хватали детей и бежали к путям, чтобы в последний раз увидеть мужа и отца.
Записанные автором воспоминания Петра Котельникова возвращают нас в июнь 1941 года; место действия — лагерь военнопленных на окраине Бяла-Подляски.
«Отобранных пленных сосредоточили возле проходной. Немцы зачитывали списки фамилий, несколько раз пересортировывали, люди переходили из группы в группу, пока, наконец, не определились человек 100-150, которых построили в колонну.
Многие в этой колонне были одеты по гражданке. Куда поведут, никто не знал — могли в Германию, могли и на расстрел, — но мы (пятеро мальчишек, полковых воспитанников. — В.С.) решили, будь что будет, и пристроились к группе. В лагере долго не протянули бы: не знаю, как потом, а тогда на сутки давали 200-граммовую баночку несоленой перловой каши, и то не на всех хватало. На тридцатиградусной жаре мучила жажда. Каждое утро собирали на повозку умерших.
Колонну повели в сторону Бреста. Оказалось, это были заключенные Брестской тюрьмы, которых немцы поначалу отправили в лагерь. К группе пристроились не одни мы. Переодетый в гражданское старшина нашего взвода Кривоносов или Кривоногов улучил момент нас окликнуть и попросил не выдавать.
Согласно нашему с ребятами плану, мы рассчитывали, проходя через какой-нибудь населенный пункт, отстать от колонны и спрятаться. Но с проселочных дорог нас быстро вывели на мощенный булыжником прямой брестский тракт и без привалов сопроводили в тюрьму (сейчас в этом здании на Карла Маркса, 88, размещается швейная фабрика «Динамо». — В.С.).
В камеры никого не загоняли, все двери оставались открыты, и перемещение внутри здания и во дворе было свободным. В проемах между лестничными маршами остались натянуты металлические сетки — некоторые устроились на них отсыпаться.
В тюремном дворе стояла колонка, мы ее облепили и никак не могли напиться. Коле Новикову стало плохо, опухли руки, ноги, лицо. Старшие советовали меньше пить, а как было удержаться?
К ограде подходили местные жители, искавшие родных, чтобы передать еду и одежду. Даже если не находили своих, все равно отдавали принесенное за ограду. Мы пробыли в тюрьме четверо суток. За это время удалось переодеться. Латаные штаны и рубахи не по росту превратили нас в деревенских оборванцев. В отличие от лагеря, в тюрьме не кормили вообще. Грязные, исхудалые, мы еле переставляли ноги.
На второй-третий день людей начали выпускать. По списку вызывали на проходную, давали несколько сухарей и отпускали на все четыре стороны. Когда дошла очередь до нас, народу в тюрьме оставалось совсем немного.
Принялись врать осматривавшему камеры офицеру, что мы из соседней деревни, принесли заключенным хлеб и за это сами попали за решетку. Немец поверил и вывел на проходную. Вроде сил не было, но за воротами помчались так, как в жизни не бегали, — пока немцы не передумали.
Собрались за собором и стали решать, что делать дальше. Петя Клыпа предложил идти по адресу его брата Николая, полкового дирижера, чья жена Аня, скорее всего, оставалась в городе. На улице Куйбышева нашли Аню и еще несколько командирских жен. Пару дней восстанавливали здесь силы и думали, как пробраться к линии фронта.
Услышали, что на Пушкинской, в сторону переезда, немцы открыли детский приют (после освобождения в 1944 году здание отдали под госпиталь, потом разместили фельдшерско-акушерское училище, а теперь на его месте построена жилая многоэтажка. — В.С.). Ане самой было нечего есть, где уж кормить нашу ораву, и мы решили оформиться в казенное заведение.
Администрация в приюте была русская. Записали фамилии, показали кровати и поставили на довольствие — нам того и надо. Пробыли здесь дней десять. Еврейским детям потом нашили желтые латы, а для нас режим был свободный, весь день предоставлены сами себе. Болтались по городу, приходили только кушать (картошка с килькой) и ночевать. На чердаке нашли спортинвентарь, много разного барахла и, главное, ящики с мылом — чрезвычайный дефицит. Перетаскали это мыло Ане Клыпе.
Прошел слух, что старших детей будут увозить в Германию, а остальным улучшат питание, чтобы брать кровь. Мы решили: пора уходить.
Шоссейные дороги были забиты, и мы шли проселочными, держа направление на восток. Стоял август, на придорожном поле женщины жали серпами жито. Окликнули одну, попросили попить. Она дала водички и кислого молока, расспросила, кто такие. Мы рассказали правду: были в крепости, потом в лагере, а теперь идем к линии фронта. Женщина предложила: «Дело к вечеру, пойдем-ка к нам в Саки (деревня в Жабинковском районе. — В.С.), это всего километр-два».
Звали ее Матрена Галецкая, жила с мужем, детьми и старенькой матерью на самой окраине села. Мы помогли накопать картошки, с удовольствием поужинали и улеглись на сеновале. Утром хозяйка опять накормила. Соседи тоже принесли кое-что из продуктов, мы растолкали что за пазуху, что в сумку и продолжили путь. Тетка Матрена на прощание сказала: «Будет тяжело, возвращайтесь».
Так и вышло: в дороге я заболел и вернулся в деревню. И мальчишки вернулись, всех разобрали по семьям как рабочую силу. Петю взяла сама Матрена, Колю Новикова — соседи, Измайлова — родственники Матрены с хутора. А я был маленький, работник никудышный — никто и не брал. Пару недель жил с Петей у Матрены. Потом пришла соседка Настасья Зауличная: «Ладно, будет у нас гусей пасти и за дитями посмотрит, когда я в поле», — переселила к себе.
Осенью 1942-го Петя Клыпа и Володя Казьмин пошли искать партизан, дошли до Несвижа, там попали в облаву и были отправлены на хозяйство в Германию. Колю Новикова тоже вывезли как «арбайтера».
А я оставался в Саках. На второй год пасти гусей отказался, сказал, наймусь в другую семью, а хозяйка спокойно так восприняла: «Ну не хочешь и не паси, оставайся так, будешь по хозяйству».
Летом 1942 года деревенский солтыс Лопатко, знавший, что у Зауличных живет мальчик, передал распоряжение властей: всех «восточных» собирают в Жабинку. Мне предписывалось явиться на станцию, где будет организована отправка на восток. Хозяин меня не то чтобы отговаривал, но дал понять, что не все тут чисто: смотри по обстановке, если что, дуй обратно.
Мы с Володей Измайловым пошли и несколько часов провели на станции среди женщин и детей. Время к вечеру, никуда не везут, и мы сбежали. Спрятались на хуторе у Володиного хозяина в полутора-двух километрах от Жабинки. А всех собравшихся потом повели на окраину города, где уже была вырыта яма, и расстреляли. Мы на хуторе отчетливо слышали пулеметные очереди и крики, от которых можно было сойти с ума. Очевидцы рассказывали, что расстреливавшие немцы были пьяными. Земля над ямой потом «дышала».
На хуторе мы прятались несколько суток. Володя так и остался у прежнего хозяина, а я вернулся в Саки к Зауличным. Солтыс с расспросами не приставал: вернулся — и ладно.
В окрестных лесах были партизаны, по ночам приходили в деревню. Забирали одежду, самогон, продукты питания. Зауличные показывали меня: «Вот у нас восточник», — и у них ограничивались тем, что даст хозяин.
Я и сам хотел в партизаны, но мне ответили: «Тебя не трогают? Ну и живи». Так и прожил в Саках до конца оккупации».
О последних днях оккупации, какими их запомнил Петя Котельников, освобождении в июле 1944-го и возвращении к мирной жизни расскажем, когда дойдем в хронологии нашего повествования, а пока сообщим, что во взрослой жизни Петр Павлович стал офицером, служил в Прибалтийском и Белорусском округах, Группе советских войск в Германии. В конце 1970-х два года провел на войне в Эфиопии, получил орден Красной Звезды. На пенсию вышел в звании подполковника.