Он ненадолго пережил свой 90-летний юбилей, но ушел символично – в День города. А прощались с ним неброско, в узком кругу.
Я снял с диктофона его рассказ о срочной службе в середине 50-х, проходившей за границей и совпавшей с польскими и венгерскими событиями.
Летом 1955 года окончил пединститут, и осенью призвали в армию. Сборный пункт был в горвоенкомате на улице Ленина. Несколько дней нас промурыжили в спортзале Дома физкультуры с глиняным полом, загнали туда человек двести. Было много парней из деревень – там и ночевали. А городских вечером отпускали, приходи завтра. К шести утра был как штык. С собой нужно брать ложку, котелок и продуктов на десять суток, так несколько дней с ними ходил.
Куда повезут, не знали, представитель военкомата называл то Среднюю Азию, то Дальний Восток – фантазия работала. А однажды сказали строиться. Повели по Ленина. На углу Орджоникидзе и Советской был санпропускник. После бани чем-то намазали.
Дальше повели на старый стадион «Локомотив», где сейчас «Газоаппарат». На поле всем приказали раскрыть свои сумки, чемоданы. Офицеры проверяли. В основном искали спиртное. Найденную бутылку водки тут же разбивали о забор.
К вечеру нас построили и по Фортечной через мост повели на Брест-Восточный. Погрузили в товарные вагоны.
В каждом вагоне было два сержанта. Нары ужасные. Между нижней и верхней полкой промежуток очень малый. Такое впечатление, что тебя сейчас раздавят.
Куда едем, не знали. Сержанты стали присматриваться, у кого какая одежда, предлагали отдать: «Все равно это пропадет». Отдавали даром. У них был чемодан, битком его набивали вещами.
Привезли в Борисов. А у каждого продуктов на десять суток. Стрелочники, обходчики уже знали, что идет эшелон, кричали: «Давай, давай!» И им стали кидать хлеб. Выпекали его большими деревенскими караваями. Один со злости так кинул, что железнодорожник еле увернулся.
В Борисове выгрузились, окружила толпа народу – тамошние «мародеры». По дешевке скупали одежду, обувь. Я пальто свое продал за пять рублей. За консервы – стоили десять рублей по тем ценам – они предлагали рубль. «Все равно у вас заберут».
Часть толпы отоварилась и отстала, а часть нас провожала до самого военгородка. Отдавать вещи за бесценок не хотелось. Помню, у одного парня был хороший фибровый чемодан. У деревенских ребят были в основном самодельные из фанеры, а у этого парня настоящий. И пристали к нему: «Давай!» Чемодан 60 рублей стоил, и они больше пяти не дают. У городка парень все достал из чемодана, потом грохнул об дерево, чемодан вдребезги. Говорит: «Ни тебе, ни мне».
Новоприбывшим оставили в узелке комсомольский билет, бритвенные приборы, а все остальные вещи забрали. Мы помылись, и нас одели в солдатскую форму. Форма была новая, сапоги – старые, но отремонтированные. Ремни дали хорошие кожаные и шапки. Солдаты, которые там обслуживали баню, по этим приметам сказали, что нас пошлют в Германию: здесь таких ремней не дают.
Дедовщины тогда не было – были «старослужащие», кто служил третий год (второй не считался), и мы, «салаги». Мы все были подстрижены наголо. Второй год, кстати, тоже, поэтому особой разницы между первым и вторым годом внешне не было заметно.
Единственное, когда третий год уходил в запас, они хотели прибарахлиться – взять новую шапку и кожаный пояс. За этим была охота. Старшина нас предупредил: «Смотрите».
Проворонил свой кожаный ремень – давали уже брезентовый, и никакой управы на это не было.
После присяги и стрельб нам выдали сухой паек и снова в товарных вагонах отправили в Германию. Ехали через Минск, Вильнюс, и не доезжая Калининграда на границе нас выгнали из вагонов, построили. А здесь уже стоял эшелон из немецких вагонов. Всех проверили, пересчитали и посадили в немецкие вагоны.
Там уже были прекрасные нары. Вагоны тоже товарные, но отличные, чистые. Посередине печка.
Ночь ехали по Польше, в Кюстрине переправили через Одер в Германию. Приехали «купцы» и разобрали нас по частям.
Я попал в четвертую механизированную армию, стоявшую на границе с Польшей, в отдельный гвардейский полк связи. Брестских туда попало человек 30.
Меня забрали в роту ВПУ (вспомогательный пункт управления). Первой моей задачей было тянуть телефонную связь, с катушками бегать. А к Новому году пришел приказ всех, у кого какое-никакое образование, отправить в полковую сержантскую школу. В ней я проучился целый год, во взводе радиомастеров.
В армию шел охотно, но в то же время был рад, что на три года, а не, как в ПВО, четыре или на флоте пять. Хотя моряки везде, в том числе в Бресте пользовались особым вниманием прекрасного пола. Не мудрено: у меня серая зачуханная шинель и ушанка, а у него тельняшка, бескозырочка, черные погоны, ходит в брюках, а не в сапогах. И отпуска у них большие: у нас десять дней, а у них месяц.
Единственное, чего молодые боялись, это гауптвахты. По старому уставу на губу мог отправить командир отделения. Там негласно вывешивали список проступков, которые может совершить военнослужащий: невыполнение приказа, пререкания с командиром, опоздание в строй… И соответственно, сколько «ложек» ты за это должен был получить. Солдат мог только выбрать, сразу эти «ложки» получить или на каждый день растянуть удовольствие. Сидели там и старослужащие, сержанты. Сержантов не трогали. А больше каких-нибудь издевательств не было.
Разложение стало проявляться в 60-е годы. Первое – был изменен устав, командира отделения лишили прав наказывать. Сняли маршала Жукова, который пытался навести порядок.
Жуков офицеров всех заставил стрелять из всех видов оружия, какое есть в полку. Ввел строевую подготовку как основу дисциплины. Был приказ: в учебное время (до обеда), если выходишь куда-нибудь, должен шагать строевым шагом. Например, из одной казармы в другую перейти.
Так я прослужил год, получил звание младшего сержанта и свой первый и единственный отпуск. В мае 56-го года я приехал на десять дней в Брест.
А потом пошли бурные события 56-го года: где-то в июле начались польские волнения. О том, что происходит, мы знали в нашей трактовке, верили тому, что нам говорили. По радио сообщали, что контрреволюционные элементы подняли восстание.
И нашу армию в полном составе бросили на Одер. Мы ехали воевать. Но быстро все закончилось. Мы приехали, а Рокоссовский уже все успокоил, и мы отправились обратно.
А хуже было, когда начались венгерские. Мы не знали, чем это закончится. Там уже были настоящие бои, нас забрасывали листовками. Читать их нам запрещали: если обнаружим, то надо был немедленно сжечь – не читать, не прятать. Однажды мы чуть не сгорели в лесу из-за этого – горящая упала на сухую траву, и ветер погнал на лес. А в лесу зарытый полк – вырыли ямы и туда закапывали радиостанции, чтобы они не пострадали, если разорвется снаряд.
Зам по политчасти подполковник Глажевский вдалбливал: «Вы понимаете, что там контрреволюционное дело!» В Германии в это время тоже было неспокойно, поэтому нашу группировку не трогали. Мы прикидывали: если там началось, то и здесь может начаться.
В Венгрии была своя группа войск.
Это был мой второй год в армии, и когда восстания закончились, пошла рутинная служба. Уже очень хотелось домой. И когда из штаба пришла бумага, что можно сдать на офицеров запаса, мы с приятелем явились в строевую часть и дали согласие – чтобы раньше вернуться домой. Две недели учебы в другой части на севере Германии, экзамены. После этого нас вернули в родную часть и сказали: «Ждите приказа». В конце декабря пришел приказ, и через два дня я уже не имел права находиться в расположении части. Демобилизовали.
Не знал, что благодаря этому званию младшего лейтенанта я потом в течение пятнадцати-шестнадцати лет каждый год ходил на сборы с отрывом от производства и без отрыва. А если бы был рядовым, никуда бы меня особенно не брали. Хотя потом началось новое поветрие, и людей с высшим образованием делали офицерами запаса, не спрашивая желания. Товарищ по сборам рассказывал: военкомат вызвал и послал на курсы в Пружаны. А он на экзаменах на все вопросы отвечал: «Не знаю ничего и знать не хочу». Но ему объявили, что он успешно сдал экзамены, и присвоили звание младшего лейтенанта.
Хотите оставить комментарий? Пожалуйста, авторизуйтесь.