— Они на машинах отступали, мы пешком догоняли, — Аркадий Моисеевич про Донбасс. — Немцы все жгли на своем пути. Между стремительными такими маршами тянулись месяцы позиционной войны.
Действительно интенсивная, без счета снарядов стрельба была на Зееловских высотах под Берлином, а так — больше перестрелки: полчаса в день, час…
— И 23 часа в сутки — просто маяться у орудий? Сдуреешь же! — пользуюсь возможностью узнать из первых уст.
— А как пехотинцы в траншее? Пока есть возможность, прислонятся к стенке и спят.
— Надо как-то время убивать?
— Его не убьешь. Война — штука монотонная.
— Может, томик стихов у кого был?
— Какие стихи! Единственное развлечение: изредка газеты привезут кипой. Читали в первую очередь статьи Шолохова и Эренбурга, Твардовского искали. Было даже распоряжение статьи Эренбурга на курево не рвать.
Бессарабия — правобережье Днестра с центром Бендеры, небольшой районный город в Молдавии. После войны здесь был слет ветеранов дивизии, Аркадий Моисеевич на него ездил. Выступавшие все путали и путали Бендеры с Бандерой, а курировавшие мероприятие партийные руководители терпеливо поправляли…
С этими местами у Аркадия Моисеевича связано много эпизодов — героических, курьезных, печальных.
Когда немцы сдавались в плен, иные вскидывали руку и кричали: «Хайль Сталин!»
После освобождения произошел трагический случай, невольным свидетелем которого оказался Бляхер. С пехотинцами вступил в перепалку красивый рослый парень, попавший в окружение в начале войны и проживший оккупацию в бессарабском селе. Слово за слово перешли на крик: мол, отсиделся, а он в ответ что-то обидное про отступление. Два пехотинца скрутили парня и подвели к командиру полка, тот, прислонившись к забору, отдавал распоряжения. Доложили, что этот сказал (что именно, Аркадий не расслышал). Комполка, не поворачивая головы, бросил-отрезал: «Расстрелять!»
Обескураженного красавца поставили на колени и влупили несколько автоматных очередей. Он инстинктивно вскинул руки, пытаясь заслониться от пуль, и медленно осел.
Дурных расстрелов хватало. Сталинградский случай: во время наступления мимо расположения дивизиона брел замученный солдат, уже в возрасте, небольшого роста. Командир дивизиона, старший лейтенант, спросил: откуда, из какой части?
— Отстал я, — безразлично ответил он.
— За это можно и расстрелять.
— Ну и стреляйте, мне уже надоело…
Так и сделали: отвели в сторону и расстреляли. Делились потом впечатлениями, что сначала не реагировал, а наставили ствол — как очнулся. Вынули документы, кому-то передали…
Еще эпизод из 45-го, когда дивизия шла по Польше. Молодой парнишка, солдат, забрал у поляка свинью. Всем подразделением ее оприходовали, а хозяин пожаловался. Парнишку за мародерство расстреляли, показательно перед строем и, видно, сообщили домой. А у родителей второй сын — Герой Советского Союза. Вроде написал письмо Сталину: брат плохо поступил, но стоит ли это жизни в конце войны? И командира дивизии, утвердившего приговор, разжаловали до командира полка в другой дивизии.
Чего только на фронте не случалось. За сбитую единицу техники полагалась серьезная выплата, и нередко на уничтоженный танк или самолет приходил добрый десяток актов. В одном из боев линия смялась, и со стороны немцев зашли наши танки. Артиллеристы приняли их за вражеские и открыли огонь. После боя батареи поспешили записать сбитые танки на себя, а потом оказалось, на них написано «За Родину!»…
И еще бессарабская картинка. Уже после боев наши вели пленных немцев, и в самом конце колонны, одна, опустив низко голову, шла модно по тем временам одетая русская девушка, а в ее адрес летели огрызки, арбузные корки, доносились проклятия… По-видимому, пыталась уйти на запад с отступающим врагом — и теперь с этими самыми немцами брела под конвоем через населенные пункты и получала свое…
Бляхеру запомнилось, как перед Никопольским плацдармом мужчин села Рубановка призвали на пополнение, даже не обмундировали. И в часы затишья на позиции приходили жены — кормить своих.
В освобожденных краях подгребали на фронт всех мужчин. Верхняя планка — 1926 год рождения, который воевал не весь: некоторые призывники прибывали в полк, когда боевые действия уже кончились. А нижней границей в 1941-м, на момент объявления всеобщей мобилизации, был 1905 год рождения — 36-летние. По мере течения войны этот возраст увеличивался. Один дивизион был на конной тяге, и среди ездовых встречались 1898 года рождения — 47 лет на конец войны, для Бляхера глубокие старики. Так было и по освобождении Бреста — чесали и юнцов, и немолодых: некоторых сразу на передовую, других — через учебку…
При фронтовых соединениях имелись специальные похоронные команды. Собирали после боев трупы, изымали документы, копали братскую яму.
В артиллерии, где служил Бляхер, столь массовых, как в пехоте, потерь не было — погребали по одному прямо на месте гибели, покрыв тело шинелью. О гробах речи не было, разве для высоких чинов. В середине войны говорили, что якобы вышел приказ раздевать убитых до нижнего белья для сохранения обмундирования, но этого на фронте не соблюдали.
Немцы к своим погибшим относились гуманно, погребали по одному. Впервые немецкое кладбище Бляхер увидел под Сталинградом: одинаковые кресты аккуратно в ряд, на каждого отдельная могила. Когда немцев выбили, наши эти кресты сломали — и в костер, грелись.
В наших частях был свой порядок: сведения о каждом убитом направлялись в штаб полка с приложением сколка с топографической карты — указанием места захоронения.
Аркадий, так сложилось, брал на себя написание письма родным погибшего — печальное бремя его школьной грамотности.
Продолжение следует…
Хотите оставить комментарий? Пожалуйста, авторизуйтесь.