Расположенная в шаге от рынка гимназия разного навидалась, но такое – первый раз. Убийство молодого полицейского Стефана Кендзёры было посягательством на основы основ и выплеснулось в давно подогреваемое возмущение. Горячие головы принялись громить еврейские магазины, подав пример другим.
Погруженные в косинусы экзаменуемые понятия не имели, что происходит за окном. Но когда испытание закончилось и выпускники вышли на улицу, сразу почувствовали неладное. В воздухе словно висело напряжение. Вокруг проживало немало еврейской бедноты, чьих детей гимназисты регулярно подкармливали, приглашая в альма-матер «на каву», но ни малышей, ни их родителей теперь нигде не было, а были крушащие еврейские лавки группы и перемещающаяся за ними толпа зевак. На 3-го Мая (Пушкинской) какие-то молодчики с нечеловеческими лицами выбрасывали товар из «дрогерии», магазина повседневных мелочей, и топтали ногами.
– Зачем вы это делаете? – не удержалась Бася, но погромщики так вызверились, что стало не по себе. Подруги поспешили увести в сторону:
– Глупая, не встревай!
На другой стороне улицы была «кавярня», куда любили зайти с подругами – ее тоже громили, и так по всей 3-го Мая.
Когда чуть утихло, из пригородных деревень потянулись вереницы подвод – хозяйчики тащили из разбитых магазинов, что попадет под руку. Ну и детям было раздолье, рассказывают, наелись конфет до тошноты.
Жителю Киевки Василию Сильвестровичу Чеберкусу было лет 11-12. Сидел на занятиях в школе повшехной имени бискупа Бандурского на углу теперешних Светлой и Сикорского. Тут новость: «В городе жидов бьют!» – и полкласса, плюнув на занятия, на переменке с книжками под мышкой побежали смотреть.
Сведущие делились, что «жэзник» (резник) в своей ятке швайкой убил полициянта и возмущенный народ пошел громить еврейские лавки. Владельцы закрывали двери, прятались, а погромщики били витрины, резали одежду, вспарывали мешки, высыпали на тротуар сахар, крупы, выливали водку. Из магазина Таксина на углу Длугой и 3 Мая (Куйбышева и Пушкинской), торговавшего велосипедами и радиоаппаратурой, вытаскивали «роверы» и били оземь, расколачивали приемники. Василий и другие мальчишки стояли и смотрели, как кино.
На другой день, 14-го, продолжал Чеберкус, уже приехала полиция из Варшавы в черном обмундировании, в касках, палки резиновые. Ходили не как обычно двойками – тройками, но ничего не предпринимали и, по сути, сопутствовали разбою. Подходили к бесчинствующим со словами: «Панове, проше розысть» – и шли дальше.
Людмила Варфоломеевна Курова вспоминает:
«На улице 3-го Мая, 21, торговал ювелирными украшениями и часами Исаак Майес. Хорошо помню тот магазин: через пару лет после погрома папа купил здесь швейцарские часы ручной сборки «Омега». Мне 12-летней пообещал: поступишь в гимназию – купим и тебе, пан Майес подтвердил: «Так, хорошие подберем». В мае 1939-го я поступила в государственную гимназию имени Траугутта, но поучиться не успела, в сентябре началась война, и все пошло прахом. А тогда, 13 мая 1937 года, молодые погромщики крушили магазин ювелира одним из первых. Били витрины, переворачивали прилавки, часы и драгоценности выбрасывали на тротуар. Сами из гордости не брали, но кто-то на улице, пользуясь случаем, подбирал. Помню, папа в тот день пришел с работы обескураженный: «Боже, разбили магазин Майеса, разорили такого хорошего человека!»
Еще один брестский старожил и очевидец событий Петр Онуфриевич Козик обратил внимание на изменившуюся внутреннюю политику власти. По сравнению с временами Пилсудского, ушедшего из жизни двумя годами раньше (по иронии судьбы, почти день в день – 12 мая 1935 года), при Рыдз-Смиглом отношение к нацменьшинствам радикализировалось. Зазвучали лозунги «Кацапов – до Москвы, жидов – до Палестыны». Организация молодых поляков («Звёнзэк млодэй Польски») призывала бороться с «ожидовлением гандлю», заявляя, что промышленность и торговля должны быть в руках поляков.
«В момент убийства Кендзёры на рынке было много безработных, обозленных, и кто-то бросил клич «Бей жидов!», – вспоминал Петр Козик. – Пошли бить лавки, товар вышвыривали на улицу. Рвали книжки, в которых записывались должники, на заборах, тротуаре, дверях магазина писали краской «Бей жида!», «Не купуй у жида!» Крушили витрины по всей 3-го Мая – разгромили веломагазин Таксина, ювелирную лавку Майеса, многие другие. На ул. 9-го Февраля (Пушкинская за переездом. – В.С.) было несколько продовольственных магазинов – Абрума, Лейбы, других – продукты валялись на дороге. На второй день приехали молодчики из Варшавы с монтировками – все ломали и крушили. Мы с родителями на Киевке не спали всю ночь, боялись, что подпалят колонию Варбурга и огонь перекинется на нас. Приехала и полиция из Варшавы – в черных касках, шлемах. Шли по тротуару, на их глазах вышвыривают товар. Они подходят и, не расчехляя «гуму», вежливо-монотонно: «Проше паньства! Проше розыйсць!» И погромщики понимали, что это формальность – на минуту прекращали, но едва полицейские отходили – снова принимались за погром. Мародеры на этом погроме неплохо нажились.
Но, видно, Америка надавила, и на третий день полиция приступила к наведению порядка – получила такую установку. Теперь уже любого не выполняющего команду лупили резиновыми палками и волокли в участок».
Своих «полициянтов» в Бресте было не так много, вспоминал Василий Чеберкус: день по городу будешь ходить, можешь ни одного не встретить (тайных-то шпиков хватало), и цвет формы у брестских был другой. Когда приехали варшавские (по утверждению Ромуальда Буляса, еще одного тогдашнего брестчанина, это были курсанты школы полиции) в черных мундирах, город насторожился и притих. Ремень, портупея, резиновая дубинка, пистолет – экипировка вызывала опасения.
Ромуальд Буляс считал, погром начали западные поляки из Познани (те особенно не любили евреев), работавшие на строительстве военного городка Траугуттово – теперешнего Южного городка. Идя с работы, узнали о случившемся и принялись бить витрины. Они только громили, выбрасывали товар на улицу, себе ничего не брали. А деревенские из округи хватали эти мешки с крупами и волокли себе. Полиция потом выставила на выходивших из Бреста дорогах посты – чтобы задерживать грабителей, их даже под Тересполем ловили.
Один мужик набрал часов и стал их потихоньку продавать. А еврей-владелец потом приехал к нему на извозчике с полицейским и забрал все непроданное. Одни часы оставил в награду.
После погрома Америка возместила владельцам магазинов стоимость убытков – среди обывателей ходило стойкое убеждение, что пострадавшие от погромов получили больше, чем имели. Дескать, те заполняли специальные анкеты и имели возможность приписать.
В пример Василий Чеберкус приводит жившего неподалеку лавочника Кацафа, у которого родители обычно брали продукты. Когда не было денег, тот отпускал в долг: «Пан колеяж, проше бардзо!» – и записывал в книжку. До погрома у Кацафа был деревянный дом на углу Шептыцкого и Полевой (Московской и Сикорского). После получения компенсации из Америки он построил второй дом – кирпичный и в два раза больше – и поставил во дворе пневматическую кузню по изготовлению лемехов – ножей плуга, стал брать наемных работников.
Впрочем, связано ли это с компенсацией, доподлинно знать никто не мог. А еще были слухи, что убийцу Кендзёры Вельвеля Щербовского (снимок из коллекции Евгения Сидорука), приговоренного к смерти, а после – к пожизненному заключению, через какое-то время отпустили. Приходилось общаться с человеком, утверждавшим, что после войны Щербовского видели в Бресте. Но сами понимаете…
Хотите оставить комментарий? Пожалуйста, авторизуйтесь.